Ночь – время, когда мы держим оборону. Мы наглухо запираемся на своих базах, обставившись полосами минных полей, рядами проволочных заграждений и датчиков слежения, минометчики делают ночь светлее, чем день, беспилотники, увешанные гроздьями малых бомб, бесшумно кружат над нами, и целая куча дежурных подразделений готова по малейшему сигналу избавить склады от прорвы боеприпасов. Мы торчим среди мешков с лесным дерьмом посреди орущих черных джунглей, притихшие, придавленные величием всепоглощающей темноты, с пальцами на спусковых крючках, разбросав вокруг себя активированные гранаты и развесив мины на деревьях, любопытные древесные ящеры хотят с нами познакомиться и обиженно шипят, получив штыком по бронированной морде. Ночь – время, когда мы сдаем свои позиции и сидим в ожидании тихо как мыши. Ночью партизаны выходят на тропу войны. Это их пора, они ставят новые ловушки, лезут на деревья и оборудуют там снайперские посты. Караванами безыдейных носильщиков в сопровождении партийных товарищей они волокут трубы минометов и ящики с боеприпасами. Копают схроны. Подкрадываются на расстояние выстрела к нашим заграждениям, оставаясь невидимыми в черных зарослях. Они молча умирают, укушенные змеей-листвянкой, товарищи вешают на плечи их груз, гигантские муравьи к утру растаскивают их мясо, бесшумные «пираньи» – малые беспилотные противопехотные самолеты – выискивают их среди просветов в листве и на опушках, и они кричат, сжигаемые заживо плазменными вихрями, превращаясь в огромные яркие цветы, и все равно ночь – их время, ночью они вновь и вновь заявляют права на свою землю, забыв про незасеянные поля и чеки, про голодных детей, про саму жизнь, впереди у них – вечность, эта вечность светла, и другого пути нет, те, что пошли другим путем, – их ставят на путь перевоспитания, они как раз в этих вот носильщиках, что вечно натыкаются на имперские мины и служат добычей лесному зверью. И мы ничего не можем противопоставить их тупой убежденности, их беспросветному упрямству, их демократическому будущему и партийной критике. Мы только и можем – убить их, и мы делаем это так часто, как получается, но они сделаны из окружающей красной грязи, они – сама грязь, их много, черными ручьями они заливают нас, мы – красиво вытесанный монолит, тонущий в грязном море, и это море постепенно точит наши грани. Они заставляют нас обрушивать в пустоту удары, сотрясающие горы, мы бомбим и сеем минами их тропы, но этого мало, и мы сеем железо в их поля. И утром, наскоро позавтракав и вытряхнув дерьмо из мешков, мы выстроимся в колонну по одному и двинемся дальше – снова отвоевывать то, что добровольно отдали ночью.
Этот патруль мы прошли без потерь и происшествий. Несколько обнаруженных и деактивированных мин да сожженный схрон с продовольствием – не в счет. Мы выполнили нашу задачу – мы живы, а значит – мы победили. База «Зеленые холмы» приветливо шуршит мусором оберток от сухих пайков. Скользкими зелеными привидениями мы зигзагами тянемся между колючих спиралей, по отключенным минным полям, навстречу уютным нужникам, горячей еде и долгожданному комфорту своих коробочек. База «Холмы» для нас, три дня топавших в зеленом говне, – райский город для избранных. Мы помним о том, что мы из железа, мы идем, расправив плечи, мы – «Лоси», какая-то часть бравады жива в нас, и мы гордо шлепаем под взглядами часовых и сержантов других рот, мы поднимаем грязные лицевые пластины и изображаем улыбки сквозь зубы, мы натужно шутим и небрежно закидываем стволы на плечи.
А ночью, ровно в час, я иду в гальюн соседней линии, я вхожу под брезентовый навес, подсвечивая себе красным фонариком с узконаправленным лучом. Я иду, не вызывая подозрений, и комизм моего похода заключается в том, что я ожидаю встретить в темноте под брезентовым навесом ее – Шармилу, если, конечно, она в этот момент не в карауле или не в патруле – ее таки сунули в роту «Кило» вместо раненого взводного. И нетерпеливой походкой – влюбленная школьница – она входит в гальюн с другой стороны, мы поднимаем забрала, мы стоим, держась за руки, и молчим. Наше молчание красноречивее любых признаний. Мы чувствуем друг друга так, что слова не нужны.
– Как ты, милый?
– Нормально. Ходили в патруль. А ты?
– Все в порядке. Эту неделю мы на периметре.
– Слава богу. Когда ты за периметром, у меня душа не на месте.
– Не волнуйся, милый, я свое дело знаю.
– Партизаны тоже.
– Ты не болен? Ты похудел…
– Нет, просто не выспался. Как твоя попка – не огрубела?
– Пошляк, – меня обдает волной тепла, – не дождешься…
– У вас много потерь?
– В моем взводе двое за неделю выбыло.
– Черт… Береги себя. Будь осторожна, как над пропастью, слышишь?
– Конечно, милый. Не волнуйся так. Я пока еще офицер…
– В драку не лезь, – настаиваю я.
– Хорошо, милый.
– Мне пора, солнышко.
– Иди… – И мы все равно стоим, глядя в глаза друг другу.
– Ты первая…
– Нет, ты…
Шаги. Ближе. Нашу явку вот-вот раскроют. Она быстро прижимается ко мне, так тесно, насколько позволяет броня. Легко касается носом моего носа.
– Я люблю тебя, – скорее угадывается по шевелению ее губ, чем слышится.
Она отстраняется и выходит в звездный прямоугольник. «Черт тебя подери с твоей верностью Корпусу, лейтенант», – думаю я, возвращаясь к себе.
А утром над нами разворачивается грандиозный спектакль. Десятки «мулов» – вертолетов мобильной пехоты – кружат над нами, вздымая вихри песка и пыли. Чуть выше над ними «косилки» – бронированные угловатые монстры огневой поддержки – крутят обратную карусель. Смена. Мы радуемся, как дети. Словно после опостылевшей гарнизонной жизни за колючей проволокой и мешками с песком нас ждут райские кущи. Но нам по барабану. Мы на все готовы, лишь бы сменить обстановку, лишь бы вырваться из моря зеленого первозданного дерьма. Мы лихорадочно чистим перышки и драим оружие. Через десять минут мы предстанем перед союзниками во всей красе – усталые, измученные поносом и недосыпанием, но грозные, в сияющей броне и с горящими глазами. «Мулы» снижаются над галечным пляжем, и мы наблюдаем спектакль высадки – черные точки сыплются с аппарелей и ошпаренными тараканами разбегаются вокруг, припадая на колено.