Ностальгия - Страница 30

– Мэм, вы, наверное, и спите в форме? – спрашиваю я, тоже усаживаясь на стул и закидывая ногу на колено. – Вы можете иногда поболтать с человеком просто так, без занесения результатов в файл?

– Я и болтаю. Просто вы так зашорены, сержант, что относитесь ко мне как к хирургу, который вот-вот располосует вам брюхо. Говоря человеческим языком, я выказала любопытство. Думаете, офицер штаба не может полюбопытствовать без повода?

– Может, конечно. Извините мэм. – Мне становится неловко за свой демарш. Я вообще веду себя в ее присутствии дергано, что мне обычно несвойственно. – Налить вам кофе, мэм?

– У меня от него глаза на лоб скоро полезут. Плесните просто воды, если не затруднит… Спасибо, Трюдо.

Я передаю ей одноразовый стаканчик. Наливаю себе крепкой, остро пахнущей бурой жидкости, которую у нас тут называют «кофе». Не знаю, что в нее намешано, но благородным кофейным зерном тут и не пахнет. Зато глаза от напитка на лоб лезут, это точно. Стимулирует он так, что мертвый проснется.

– Я на Новом Торонто вырос, мэм. Отец – простой водила, здоровые такие поезда водил. Мать – медсестра. Куда там идти было? После школы – или в колледж, или как отец. В принципе он неплохо заколачивал. Работы хорошей мало было. Грязной – сколько угодно. А я в детстве такой был: что втемяшится – не выбьешь. Неинтересно мне было в колледже, вот и все. Отец прилично за меня вложил, учеба у нас там – закачаешься, как дорого. А мне не в кайф, и все тут. Однокашники сплошь средний класс, детишки белых воротничков, нос воротят, поговорить не с кем. А я – крестьянин крестьянином. Руки в мозолях – часто отцу с техникой помогал. Ну отучился полгода, экономику я изучал, решил – мир посмотрю. Перед отцом стыдно было – он такие деньги из-за меня терял. Дождался, пока он в рейс уехал, и дернул к вербовщику. Рассудил – коли денег на билет нет, то на халяву прокачусь. Прокатился вот…

– Обычная история, – покивала О'Хара. – А почему в Корпус? Можно было бы и полегче способ найти. Во вспомогательные войска или там в Национальную гвардию, к примеру.

– Да черт его знает… извините, мэм. Вербовщик башку задурил. Тебе, говорит, стандартный контракт, как всем болванам, или мужиком хочешь стать? Ну вот и стал. – Меня пробивает на невольный смех. Ставлю стаканчик в специальное углубление на столике возле пульта, чтобы не расплескать от смеха дымящуюся жидкость.

Лейтенант тоже улыбается. Улыбка у нее … стеснительная, что ли?.. Как будто улыбаться не привыкла. Взгляд ее странный и цепкий, я ощущаю, как она короткими уколами ощупывает мое лицо. Отвлекаюсь на глоток кофе, чтобы скрыть неловкость.

– А не жалеете, что тут оказались?

– Сначала жалел. Особенно в чистилище. Думал, сдохну. Вам не понять, мэм. Вы извините, я не в обиду. Просто в офицерских школах это как-то без ломки проходит, что ли… А с рекрутами – это же мясорубка. Кто выжил – тот морпех. Я вот выжил. Потом ничего, втянулся. Даже нравиться стало. Жизнь размеренная, четкая. Насыщенная. Делай, что должен, и будь что будет. Квартирка у меня хорошая была в Марве. Уютная. Отрывались с друзьями по полной – здоровье и деньги позволяли. Такая жизнь затягивает. Молодым служить здорово, хотя и жилы на службе тянут – не расслабишься. Потом, в пятьдесят первом, на Форвард скинули, от моего взвода там едва половина осталась за три месяца. Там я и сержанта получил. Там на жизнь по-другому смотреть начинаешь. Когда видишь, как твоя пуля из человека мозги вышибает или как летуны в минуту полгорода поджаривают. Идешь по лесу, треплешься с корешем, он тебя спрашивает о чем-то, ты отвечаешь, он молчит, смотришь – а такблок уже моргает. Был человек, и нет. Снайпер там, или мину проворонил. После Форварда не в кайф мне все стало. Если понимаете, о чем я, мэм…

– Кажется, понимаю, – серьезно говорит О'Хара.

Сидим близко, я даже вижу легкие складки по краям ее красиво очерченных губ. Она почти не пользуется помадой, губы едва тронуты чем-то легким, но ей это и не надо. Она слушает меня так внимательно, что мне хочется ей всю подноготную выложить. Я и выкладываю. Еще где-то внутри голосок пищит – «помни, кто она», но мне плевать, меня уже несет.

– Так вот, вернулся я через три месяца обратно, нас на переформирование кинули, треть роты как слизнуло, я от второго контракта чуть разменял. Почти три года еще впереди. И как представляю, что вот эти лбы, что в моем отделении, кого я каждый день по утрам лично осматриваю, и морды чищу, и всю их подноготную знаю, случись чего – раз – и нет их, куски мяса вместо них, так руки опускаются. Ну и сам на жизнь как-то по-новому стал смотреть. Изнутри, что ли. Лениво все, как во сне. К девкам тянуть перестало. К «психам» ходил, они мне там что-то в черепке поправляли, сказали про какой-то там синдром. Ерунда, сказали, пройдет. Особо легче не стало. Это знаете, мэм, как раненым обезболивающее дают, боль есть, ты точно знаешь, что есть. Ты фигеешь от того, какая она большая. Просто не чувствуешь ее пока. Так и у меня. Не страх, но что-то такое, без чего невкусное все, пресное. Отсутствие смысла, что ли… Задумываться начал, для чего живу, и прочая фигня. Во имя чего погибаем и людей пачками крошим. Оно конечно – Император, во имя Империи и так далее. Но это все слова. А что на самом деле? Пить пробовал – едва ласты не склеил. Не помогло. Читать начал много. Карьеру забросил. Отделение у меня было – залюбуешься, драл я их по-черному. Делал все от и до. Все, что положено, но не больше. Неинтересно стало. Резьбы не стало, а без резьбы в Корпусе – никуда, вы же знаете. Дух, который нас такими, какие мы есть делает, исчез. Улетучился. В общем, дотянул я до конца контракта. Ротный уговаривал остаться, я ни в какую. Ушел.