Ностальгия - Страница 14

Сверху торчат в арматуре башни ноги наводчика. Вот кому сейчас не позавидуешь. Ежась, представляю, как, несмотря на все хитроумные коконы подвески, бедолагу колотит сейчас о выступы и механизмы башни. Морпехи – вечные мальчики для битья по определению, их суют затычками в самые гиблые дыры, синяки, шишки и переломы им – что белке семечки. Но башенный стрелок – вдвойне морпех, с окончательно сдвинутой набекрень башней, пофигист, которому мозги вытрясает напрочь на первом же марше, и обязательно мазохист, потому что нормальные в такой обстановке выжить просто неспособны.

– Башня, командиру, – доносится по внутренней связи голос стрелка. – Минута до сброса. По фронту чисто.

– Принято. Отделение, к высадке!

Мы дружно исполняем ритуал подготовки к десантированию: руки в бронеперчатках синхронно взлетают и с клацаньем ухватываются за что положено, корпуса проворачиваются на жестких лавках, ноги скрючиваются. Теперь одна рука лежит на стволе оружия, которое установлено в бортовых захватах, другая – на замке страховочной скобы, у плеча; торс развернут в сторону кормы, насколько позволяют скобы; ноги поджаты и прочно упираются в решетчатую палубу, лицевые пластины опущены. Мы замираем в этих нелепых позах, предусмотренных уставом, в ожидании потока света из десантных люков. Я злюсь на себя, потому что никак не могу сосредоточиться, я научился много думать на гражданке, где надо и не надо, я к этому привык и стал так часто ловить неожиданные глюки, и сейчас, пока тело автоматически выполняет заученные движения, я успеваю увидеть перед собой странный скульптурный ансамбль из одинаковых фигур, скупо освещенных тусклым красноватым свечением, мутные блики играют на металле, и фигуры эти потешно раскачиваются в едином ритме, раскинув руки, и кажется, что они вот-вот оживут и медленно-медленно двинутся строем, качая длинными руками у колен, маленькие неуклюжие механические годзиллы из старинных доколониальных фильмов.

Мой такблок сыплет зелеными и золотыми искорками, рисует разводы возвышенностей и снабжает светящиеся стрелки комментариями. Зеленый жучок нашего экипажа уверенно ползет к белой линии. Череда цифр у линии – расстояние до точки высадки. И когда мельтешение цифр прекращается, я ору в стекло перед собой:

– Механик, малый ход! Десантирование! – и сразу, едва брызнули в образовавшиеся щели люков лучики света: – Отделение, к машине! Цепью, марш!

Мои неуклюжие годзиллы мгновенно преображаются в легконогих кузнечиков. Мы выпрыгиваем под косые струи дождя, со смачным «чпок» приземляемся в размокшую глину, катимся, оскальзываясь, по ней, сразу превращаясь в мокрые заляпанные пугала, и, с чавканьем выдирая ноги из грязи, разбегаемся в цепь. Генрих – наш пулеметчик, тезка Императора и пивной увалень – цепляет ремнем пулемета скобу люка, матерясь, волочится вслед за коробочкой по грязи, наконец исхитряется отцепиться и, весь забитый оплывающей глиной, торопится догнать строй. Мне кажется, что я слышу издевательский хохот от позиций соседней с нами линейной роты. Кадровые служаки любят над нами прикалываться. «Пенсионеры» – так нас называют сопляки с действующими контрактами.

– Француз, здесь Бауэр, – прорезается голос взводного. – Отставить упражнение!

– Здесь Трюдо. Принято. Отделение, стой! Ко мне!

– Француз, минус десять кредитов из оклада. За горючее. Беременные бабы лучше десантируются. На исходную. Повторить марш, отработать высадку. Полчаса на все.

– Есть, сэр!

Я представляю, как поджимает губы, выговаривая мне, наш лейтенант. Сидя в командирском отсеке над картой. Пижон. Белая кость. Но это я облажался, не он, и он прав, и я передаю его раздражение дальше. Я не кончал академий, и потому мой язык более выразителен.

– Крамер, ты мудак!

– Так точно, садж…

– Гот!

– Сэр!

– Ты второй номер или хрен собачий?! Еще раз прыгнешь впереди старшего, я найду тебе занятие на всю ночь. На пару с Крамером. Сколько раз говорено – придерживай ему сошки на выходе! Как понял, рядовой?

– Сэр, рядовой вас понял, сэр!

– Отделение, к машине!

«Томми» с рыком волочет нас на исходную. По поелам стекают струйки грязной воды с нашей брони. Туда же со смачными шлепками сваливаются куски грязи. Чистим амуницию друг друга и оружие, каждый свое. Подохни, но пушка твоя должна сиять. Хоть во сне чисти, хоть под водой. Это привито нам на уровне инстинкта. Гудит вентиляция, пытаясь высосать из отсека туман дождевых испарений. Пытка обратной дорогой продолжается. Никто не говорит Генриху ни слова. Все и так ясно. Генрих со своим пивным пузом еще не вошел в кондицию. Он угрюмо бычит шею, протирая своего всеядного монстра. Надеюсь, его внутриутробный период закончится раньше, чем нам прикажут куда-нибудь пострелять.

13

Косые лучи раннего солнца слепят глаза. Ровные шеренги в новеньких тропических комбинезонах. Ноги на желтых отпечатках вдоль красной линии. Тесный плац с трудом вмещает батальон полного состава. Мы – морпехи, наше предназначение убивать, а не топтаться на парадах, замысловато размахивая начищенной до ртутного блеска винтовкой. Поэтому просторных бетонных площадок, рассчитанных на массовые сборища, у нас нет. Перед строем – командир батальона. Ротные замерли позади него. Сержант из штабного взвода выходит из строя и, не прибегая к помощи усилителей, начинает читать молитву. Нашу молитву. Он стоит расставив ноги, массивная тумба, приросшая к бетонной палубе, и хрипловатый рык вязнет в наших плотных рядах.

– Я – морской пехотинец.

– Я – МОРСКОЙ ПЕХОТИНЕЦ… – рокочет вслед ему слитный хор.