Ностальгия - Страница 128

К оглавлению

128

– Это жопа, чувак, – резюмирует Гус.

– Я знаю, дружище.

– Бабу твою в два-два перевели. Железная девка.

– Цела хоть?

– Тьфу-тьфу. Твоих пораскидали, кто остался. Я их найду. И подругу твою тоже.

– Ей не говори. Просто привет передай, больше ничего не говори.

– Как будто сама не узнает. На вот, пригодится. – Он достает из-за пазухи блок сигарет и сует сквозь решетку.

– Я же не курю.

– Бери, там все курят. Пригодится. – И часовому: – Ты не видел ничего, понял?

– Понял…

– Спасибо, что забежал, Гус.

– Да все путем будет, Француз. Ты везучий, сукин сын. Может, и выберешься.

– Удачи тебе, Эрнесто.

– И тебе семь футов, амиго…

2

Времена, когда свежеиспеченных штрафников, приучая к новому для них статусу, неделями держали стоя по колено в ледяной воде в бетонном колодце – карцере, канули в Лету. Больше никаких издевательств и насилия над личностью. Не в прифронтовой полосе, это точно.

– Значит, так, солдат, – втолковывает мне усталый топ-сержант в возрасте, – забудь, кем ты был раньше. Все свои заслуги и звания забудь. Удаль свою и дурь тоже. Кем ты был? Морпехом? Тем более прижми задницу. Тут все равны. Как перед Богом. Отлучка без разрешения командира далее пятидесяти метров от расположения наказывается болью. Свыше ста метров – автоматически. Драки, неуставные отношения, крамольные речи – болью. Невыполнение распоряжения – болью. Нерадивость по службе – болью. Чтобы ты перестал ухмыляться, дружище, я покажу, что такое боль.

Сержант щелкает кнопками на небольшом пульте на рукаве своей брони.

– Присядь-ка, солдат, – требует он и тычет пальцем в рукав.

Жгучая лава окутывает меня со всех сторон. Я вдыхаю воздух, но вместо него в легкие течет расплавленный свинец. Боль разрывает меня на кусочки. Расчленяет тело. Раскладывает по полочкам мои органы. Трещат от огня пересохшие кости. Я в океане огня. В сердце звезды. Я горю внутри и снаружи и никак не могу сгореть полностью, осыпаясь пеплом, я снова поднимаюсь во плоти, чтобы снова окутаться пламенем. Нет мыслей. Нет воли. Только боль. Вселенский ужас внутри. Тело – пучки раскаленных добела струн. Вой раскаленного ветра в ушах. Белый свет врывается в глаза ледяным потоком. Я с хлюпаньем втягиваю живительный воздух, прерывая вой. Дрожат ноги. Горит грудь. В глазах красное мельтешение. Я судорожно дышу, скорчившись на стуле.

– Теперь понятно, что я имел в виду, солдат?

– Так точно, сэр! – Я неуклюже вытягиваюсь «смирно».

– Ты станешь идеальным солдатом. Ты выучишь устав назубок и без всяких там гипноштучек. Ты будешь в бой ходить так, что твои друзья-морпехи обоссутся от зависти.

– Так точно, сэр!

– Остальное тебе взводный расскажет. Твой командир взвода – рядовой Краев. Третий взвод роты «Альфа». По плацу направо, третья палатка – столовая. Найдешь командира там. Сейчас как раз обед по распорядку. Двигай.

– Есть, сэр!

– У нас тут все передвижения только бегом, – говорит топ мне вдогонку.

Плац – просто выровненная вручную и посыпанная щебенкой и кирпичной крошкой грунтовая площадка. На бегу представляю, сколько усилий приложили штрафники, чтобы обустроить среди развалин свой временный лагерь. Края плаца выровнены, как по ниточке. Палатки натянуты так, что не найти и морщинки. Ни соринки кругом. И никаких ожидаемых вышек с охраной. Хотя зачем они? Наши «пауки» – универсальные штучки. Сержант только что продемонстрировал мне, на что они способны. Строй сосредоточенных бойцов без оружия пересекает плац с другой стороны. Останавливается у столовой. По одному бойцы исчезают внутри. Дождавшись, пока последний окажется внутри, вхожу следом. Три длинных стола, окруженные легкими складными лавками. Бойцы чинно сидят и дожидаются, пока дежурные по столу раскидают по пластиковым мискам хавку – брикеты универсального полевого рациона. Потом складывают руки перед собой, как примерные детишки, и начинают читать молитву. Комбинезоны у всех потрепанные, но чистые и выглаженные, словно только что из прачечной. Отмечаю численность отделений – пять-шесть человек, не больше. Что-то не нравится мне в этой арифметике. Все сосредоточенно смотрят в столешницу перед собой.

– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки.

Благослови, Господи, Императора нашего, Вооруженные силы его и всех, кто служит в них. Аминь! – несется негромкий размеренный хор.

Я внутренне содрогаюсь. Это вовсе не та молитва, что мы, заблудшие во тьме мятежные хищные волки, духи смерти, читаем каждое утро. Представляю, как буду бормотать трижды в день эту овечью чушь для слабаков, и снова зябко повожу плечами. «…ОРУЖИЕ НЕСПОСОБНО ЖАЛЕТЬ И СОМНЕВАТЬСЯ. И С ЭТОЙ МЫСЛЬЮ ПРЕДСТАЮ Я ПЕРЕД ГОСПОДОМ НАШИМ…» – звучит у меня внутри. Господь в представлении моем что-то абстрактное и великое, не имеющее ясного лица и чем-то напоминающее Императора.

– Не нравится молитва, рядовой? – обращается ко мне штрафник с крайнего стола. Бывший офицер как пить дать.

– Никак нет, сэр! – чеканю.

– Я твой командир взвода. Будешь в первом отделении. Садись за мой стол, солдат.

– Есть, сэр! – Так непривычно обращаться к рядовому как к начальнику. Придется привыкнуть – тут все рядовые, кроме командира роты и его заместителя.

После обеда взводный провожает меня в мою палатку.

– Это твоя койка, солдат, – говорит мне Краев, указывая на легкое парусиновое изделие со скатанным к изголовью грубым одеялом.

128